Ночной Ветер

ОГОНЬ ПОВСЮДУ

Возрождаться тяжело

Возрождаться тяжело, особенно в первый раз. Вначале еще не понимаешь, что снова жив; не понимаешь даже, что ты дышишь и слышишь; не понимаешь обращенных к тебе слов, и лишь когда чье-то ласковое прикосновение умерит твою боль, когда по твоему слепому движению и стону поймут, что ты хочешь пить — и дадут тебе воды, когда начнешь осознавать близкие бессмысленные звуки как знаки заботы, которая всегда наготове и рядом — тогда открывается первая лазейка из замкнутого наглухо мира одиночества и страдания в огромный, яркий и шумный мир, где тебя поджидает Большая Боль — настоящая, осознанная до дна души, до мгновенной судороги ужаса, до обрыва дыхания, не успевшего стать криком, потому что, как ни сдерживай пробуждающуюся память, однажды ты вспомнишь свою смерть и поймешь, что ты потерял вместе с прошлой жизнью.
Но это придет не сразу.
Само возрождение запоминается плохо, глухо, как далекий смутный сон. Темнота. Тупые толчки боли расширяющегося, еще бесформенного нового тела. Нестерпимая жажда, утоляемая лишь жадным питьем взахлеб. Зуд кожи, слишком тонкой еще, слишком нежной, не поспевающей за ростом тела; хочется разорвать на себе кожу, но нет рук — и тело корчится; как вовремя касается тебя дружеская рука с пригоршней мази! потом из тела, как корни и ветви, выдвигаются ноги и руки, а на лице распускаются цветы твоих глаз; жмурясь и морщась от режущего света, ты с опасливым недоумением изучаешь себя, еще бессознательно соизмеряешь усилия тела с движениями странных отростков перед глазами; ты впервые видишь своих благодетелей — и пугаешься их, а затем быстро к ним привыкаешь, и память кожи подсказывает — да, это они поили и утешали тебя в пору слепоты.
Возрождение течет быстрее первого рождения; ты не учишься всему заново, а вспоминаешь и, сам тому изумляясь, стремительно осваиваешь речь, мышление, навыки; все ближе твое прошлое — твой ум уже достаточно окреп, чтобы открыть его, и однажды ты сам спрашиваешь у тех, кто тебя выхаживал:
— Кто я?

###

Имена тех, кто вернул мне жизнь, я узнал раньше, чем свое собственное — оно совсем выгорело, дотла. Мне пришлось самому назваться, чтобы не быть безымянным, и жить так, пока я не нашел свое настоящее имя.
Их звали Вереск и Клен. Вереск, как все Верески, мелкий и худощавый, а Клен высокий, стройный, с кроной-короной вьющихся пышных волос; еще Клен носил залихватские усы, будто гусар.
Они не торопили меня узнать свое прошлое. Я уже совсем освоился у них — сперва нерешительно, а затем уверенно взял на себя хлопоты по хозяйству, и к их приходу еда была всегда готова, а в доме была чистота; меня хвалили, хлопали по плечу, и не оговаривали, когда я наводил себе седьмую порцию крепкого кофе (а чашками у них служили вместительные жестяные кружки) с таким сахаром, что после осы роились над посудной мойкой; кофе я взбалтывал не из одной любви к его терпкой крепости, а чтобы достойно проводить очередной четырехэтажный сэндвич.
Но спросил я не «Кто я?», а «Как меня зовут?».
А то все «ты» да «ты», «дружище» или «парень».
Вереск принялся лепить маску из шоколадной фольги, а Клен закурил, внимательно глядя на меня, будто не я от него, а он от меня чего-то ждал. Наконец, он сказал:
— Ты помнишь пожар?
«Пожар» — что это? до той секунды я не знал этого слова, но сейчас оно начало жить во мне — так возникает и быстро расплывается на скатерти черное пятно пролитого кофе. Жар — это было знакомо! жар — то горячее и опасное, что пляшет в печи, что вспыхивает на спичке, чем украшен кончик сигареты Клена. А по-жар... По-топ — это когда все и вся заливает вода, по-гром — когда ненависть крушит все вокруг себя, по-боище — когда ярость бушует среди людей, по-ветрие — когда никому не укрыться от ветра смертной порчи... тогда пожар — что-то страшное, когда жар — со всех сторон.
Едва цепочка мыслей привела меня к смыслу пожара, как я все вспомнил; наверное, это стало заметно по мне — Клен затушил сигарету, но поздно — вьющийся над столом слоеный дым, и даже тление последних крошек табака так намекнули моим ноздрям и глазам о прошлом, что я замер, раздавленный ударом из глубины проснувшейся памяти.
Огонь! ревущий, сплошной, наступающий с треском, а между сжимающихся клиньев огня — удушливый дым, крик и кашель! мой кашель, мой крик!
— Что это?! что это было?! — со всхлипом вырвалось у меня; я прижал кулаки к глазам, будто хотел протереть их от едкого дыма, но Клен оторвал мои руки от лица:
— Вспоминай! ну!! ты должен вспомнить!..
Я вскочил, оттолкнув его, бросился в ванную, открыл оба крана на полную мощность и подставил лицо под тугую струю, чтобы вода лилась по мне, много воды!..
Кажется, я плакал — лежа в ванне, в мокрой одежде; Вереск, вертя в пальцах готовую маску — мятое лицо с большими пустыми глазницами, уродливым носом и разинутым ртом-воплем — стоял, подпирая дверной косяк.
— Он ничего не вспомнит. Ему было слишком больно тогда... ведь так, парень?
Да, да, да — кивал я, не находя слов, потому что понял — ТОГДА было не просто «больно» и даже не «слишком больно»; тогда была моя смерть.
— Попробуй вспомнить, — уже мягко, просительно взял меня за руки Клен. — Как начался пожар, с чего. Кто был с тобой рядом до пожара, о чем вы говорили?..
— Нет, — помотал я головой, — я ничего... не помню. Только огонь. Я... умер тогда?
— Да, — тихо произнес Клен. — Почти умер. Почти весь...

###

— Вот здесь, — показал он прямоугольник на схеме. Черная рамка прямоугольника была грубо, с нажимом заштрихована красным. — Вид сверху. Узнаешь это место?
— Нет.
— Ну, неважно — я свожу тебя туда; может, хоть на местности ты определишься. Вот это — река... в общем, почти ручей, но зовут эту водяную жилку рекой. Здесь, на левом берегу — элитарный жилой массив, на правом — пепелище.
— Хуже, чем пепелище, — пробурчал Вереск, — мертвое место. Выжжено злым огнем.
Я вопросительно взглянул на него, еще испытывая дрожь после прикосновения к горящей памяти; Вереск пожал плечами:
— Что-то вроде напалма. Он горит даже в воде. Там и земля превратилась в пепел.
— А я?
— Ты — другое дело. Твои останки нашли снаружи от зоны огня, на границе полного сгорания. То ли ты вырвался оттуда, то ли кинулся помочь, но отскочил...
Хотя говорил Вереск чаще всего четкими, короткими фразами, в его словах мне почудилось подозрение. Он подозревает в чем-то МЕНЯ?.. меня, у кого и тень мысли о пожаре вызывает озноб?..
— Вот тут — загвоздка, — взял слово Клен, выводивший на схеме жирные знаки вопроса. — Неизвестно, ни кто ты такой, ни откуда ты взялся — ни-че-го... Все, кто мог тебя знать до пожара — погибли. Имя свое ты не помнишь, а твоя внешность — боюсь, она стала иной...
Я еще раз посмотрел на себя в зеркало. Жгучий брюнет. Слово-то какое — жгучий... Брюнет после обработки огнем. Вдобавок еще и смуглый. Опаленный солнцем — опять что-то огненное в названии. Глаза, будто угли. И я знаю, что этот, в зеркале — НЕ Я. Огарок, головешка...
— Мы надеялись, что ты вспомнишь, когда дозреешь, — вставил Вереск. — Теперь надежды нет.
— Но остается заклинание, — поправил его Клен. — Ты сам должен его прочитать, иначе оно не подействует... и действует оно только раз в жизни.
— А... что это даст?
— Правду, — отрезал Вереск. — Может, откроется и не вся правда, а только часть. Или намек. Но что-то обязательно должно всплыть.

###

Текст, вскрывающий память, выглядел смешно — десяток блеклых машинописных строк; литеры у машинки шли вразнобой, как расшатанные зубы — «а» выскакивало выше строки, «и» проваливалось ниже. Смысла в тексте не было вовсе; просто набор странных слов, чья вычурность нарастала от строки к строке, словно ребенок забавлялся, выдумывая слова все чудней и чудней: «Ранта деваджа тахмиликонта рантали деварджатари тахмиликонтаридди...». Я старательно прочитал эту абракадабру, одновременно с замиранием сердца ожидая прихода чего-то властного и чувствуя себя дураком, которого ради забавы подстрекнули всерьез заняться чепухой. Но Вереск и Клен смотрели на меня очень серьезно.
— Я ничего не чувствую, — сознался я с досадой, выждав минут пять.
— Оно придет, — не то утешил, не то обнадежил Клен, пока Вереск хмуро помалкивал.
Остаток дня мне казалось, что я обманул их; разговоры не клеились, даже самые добрые слова звучали натянуто и как-то не по-настоящему; спать я лег с таким грузом сомнений на душе, что долго не мог уснуть — давила неясная вина перед этими двумя, свербили оставшиеся без ответа вопросы, и еще — в ночь я отправлялся совсем не тем, кем вошел в утро; еще до обеда я был самим собой, теперь же я был неизвестно кто, потерявший имя, сменивший лицо, замешанный в смертельном деле о пожаре. Никто не сказал этого вслух, но я понимал и молчание — Вереск и Клен разыскивают поджигателя, а я был последним и единственным, чье участие в пожаре было очевидным — и очень подозрительным. Как я мог оправдаться? Уйти из дома в их отсутствие, даже не сказав «прощайте»? тогда бы они точно уверились, что я виноват и сбежал от страха и стыда. Но разве можно наказывать меня после того, как я умер и родился вновь?..
Наконец, сон меня сморил.

##########

Во сне

Во сне я был другим — выше ростом, сильнее в движениях; только лица своего я не видел, и там никто не произносил моего имени.
И еще — во сне я мог больше, чем наяву. Я чувствовал чужое волнение; я видел не только то, что происходило, но и то, что другие только ХОТЕЛИ сделать или делали невидимо для всех.
Я оказался на трибуне. Место было мне незнакомо — под открытым небом была сцена, вроде помоста, а рядом — возвышающиеся ступенями ряды скамей, где сидели зрители. На помосте под медленную, тягучую музыку танцевали четыре девушки; трудно было понять, кого они изображали — птиц или колдуний, или то и другое вместе. С распущенными волосами, в черных трико, поверх которых были оплечья и юбки из черных клиньев, похожих на лохмотья или оперенье, они плавно переступали, то вчетвером, то попарно, сплетались, изгибались, замысловато поводя руками — и это молчаливое действо под звуки флейты и мерные гулкие удары барабана завораживало, оцепеняло; быть может, впечатление усиливали лица танцовщиц, набеленные и неподвижные как маски, и звуки кастаньет в их руках, подчеркивающие щелчком каждый шаг и каждый взмах. Одна из них («Новенькая», — говорили о ней в рядах) была с чистым лицом и, в отличие от других — черноволосых — рыжая. Как-то рядом со мной оказался Клен:
— Следи внимательней, смотри.
Я насторожился. Мрачноватый танец, стоны флейты — это и без его слов заставляло напрячься в тревожном ожидании. Внимательно, почти в упор, я осматривал лица зрителей, но они — какие-то серые в массе своей — тут же выпадали из памяти, сливались в бесформенное, безглазое, усредненное лицо-маску. Никто не замечал меня. Наконец, я почувствовал, откуда именно исходит опасность — от высокого длинноволосого старика в переднем ряду; седой, одетый не по годам модно, с дряблым бритым лицом, он буквально впился глазами в сцену, точней — в рыженькую танцовщицу, и вел ее взглядом, точно прицелом. Вдруг он разделился — тело осталось сидеть в той же устремленной позе, а полупрозрачный двойник рванулся к помосту, вспрыгнул на него и, схватив рыжую девушку, запрокинул ей голову и впился в шею. Похоже, кроме меня никто не понял, что произошло — все увидели только, как она, вскрикнув, пошатнулась и вскинула руки к горлу, словно хотела сорвать с себя удавку; глаза ее выражали ужас, тело напряглось, пытаясь удержать равновесие; ее партнерши смешались, танец оборвался, музыка нелепо смолкла.
Я почувствовал ее боль как свою и, не раздумывая, выбросил вперед правую руку в отработанном (когда я успел заучить его?!..) жесте — плечо на одной линии с предплечьем, ладонь вскинута, пальцы расставлены и скрючены как когти. Я на расстоянии вцепился в двойника — в мозг, в сердце, в душу; двойник отпрянул, заизвивался, взмахивая руками и пытаясь освободиться, но тщетно — я держал его цепко, вложив в свое движение всю ненависть, толчками подступавшую изнутри, и всю волю, на которую был способен; я овладел двойником, как марионеткой, словно не было пространства, разделявшего нас — и замерший на скамье старик хрипло завопил, вскинулся, судорожно повел глазами по взволнованным рядам, нашел меня — но я сжал холодную жизнь двойника в кулаке, стиснул покрепче, и старик обмяк, не в силах сложить руку в отражающий жест; его ноги вытянулись, глаза косили врозь, с губ потекла слюна — а девушка на помосте справилась с удушьем и приливом смертной слабости, подруги подхватили ее и свели по ступеням наземь; теперь все внимание смятенных зрителей соединилось на нас — на мне, вытянувшем перед собой сжатую руку, и на старике, корчившемся со стоном в первом ряду.
— Здесь колдуны! — раздался крик среди недоуменного гомона; зрители, и не думавшие придти на помощь рыжей девчонке, вскочили как один, но старику досталось только несколько ударов — он был слишком жалок, чтобы принять на себя всю их ненависть — а вот на меня накинулись всерьез. Я успел движением пальцев сломать его душу, как вафлю, прежде чем перейти к обороне; несколько щадящих жестов расчистили мне путь к заднику трибуны — я спрыгнул и побежал, заметив краем глаза, что и Клен не бездействует — валит самых рьяных, прыгнувших вслед за мной.
Он нагнал меня в овраге, на узкой дороге между заросшим склоном и высокими заборами; убедившись, что за нами никто не бежит, я, тяжело дыша, перешел на шаг; шагая рядом, Клен положил руку мне на плечо:
— Отлично, парень! ты вспомнил начало — полдела уже сделано.
— А ты... как ты оказался тут?
— Ты читал заклинание при мне — значит, и я в него вошел, — похоже, для Клена в этом не было ничего загадочного.
— Здесь все как по-настоящему, — поежился я, запахивая куртку. — Они могли убить меня?
— Могли, — серьезно кивнул Клен, — потому что наш сон — не воспоминание, а часть жизни заново. А ты, оказывается, был умелым колдуном, парень! знаешь, кого ты сломал? самого Пьяницу! чертов выродок сгубил душ тридцать, и так мастерски таился, что мы отчаялись его выследить. На том представлении никого наших не было, и когда все это случилось, мы не могли понять — кто? теперь я знаю — ты.
— Не понимаю, как это все у меня получилось, — словно жалуясь, сказал я. — Как-то само собой...
— Здесь и понимать нечего, — Клен отмахнулся, — к тебе вернулись искусства глаз и рук.
— Но... ты веришь, что это не я устроил поджог?
— Не знаю, — остановившись, Клен этим заставил остановиться и меня; мы оказались лицом к лицу. — Я пока знаю одно — ты показал свою силу рядом с тем местом, что стало потом пепелищем. Я знаю и день, когда сдох Пьяница; между ним и пожаром — чуть меньше двух месяцев. За два месяца могло случиться все, что угодно — даже предательство...
— И я должен доказать обратное?
— Да, именно ты. Больше некому.
Некоторое время мы шли вместе молча, спускаясь по овражной дороге в долину.
— Это здесь?.. — почти уверенный, я окинул глазами простор, затянутый вуалью тумана или...
...или дыма.
— Верно; вспомни мою схему.
Из дымки проступали темные силуэты домов, неровные купы деревьев — как будто отступал потоп, обнажая залитое прежде водой; Клен замедлил шаги:
— Сюда я не могу. Почувствуй этот дым...
Я вдохнул поглубже — с опаской, чтобы не втянуть в себя лишнего — и понял, почему Клен не может войти в эту часть сна. Это была смерть, разлитая в воздухе; долина была наполнена смертью, как чаша, и предупредительная дымка не исчезала — лишь всасывалась в окоченевший грунт, приоткрывая мне — и только мне — остановившуюся картину прошлого.
Наверное, во мне проснулось очень много из того, чем я владел раньше — без этого я не осмелился бы вступить на землю, где даже время умерло, и то, что может здесь явиться, не принадлежит больше времени — это как клочья газет без дат или — как вещи, в темноте кажущиеся не тем, что они есть на самом деле.
Не дать обмануть себя, правильно понять увиденное — вот вторая заповедь дерзкого, входящего в потусторонний мир.
А первая — не бояться. Трус обречен здесь заживо пережить смертные муки и остаться живым в царстве мертвых без надежды выйти.
Странно, но приближаясь к мостику через ту крохотную речушку, я думал о рыжей девчонке, которую чуть не заел Пьяница — кто она? как оказалась в обществе еще трех белоликих кукол, танцующих любовь без страсти?..
— Без имени, — не спросил, а равнодушно встретил меня бесплотный голос у моста. Я даже не стал искать взглядом, кто это говорил — чутье подсказывало, что у говорящего нет ни лица, ни имени, ни тела.
— Я Угольщик, — вырвалось первое, что пришло на ум; похоже, новое имя понравилось здешней силе, и я понял, что вход мне разрешен.
Речушка делала изгиб выше моста (удивительно, что вода здесь не утратила способности течь), и вверх по течению разделяла жилой и сгоревший берега; я шел там, где росли деревья и стояли уютные коттеджи; глаза цветов за решетками оград были сомкнуты в вечном сне — ни ветерка, ни звука, ни движения вокруг. Впрочем, пройдя вдоль строя загородок, я заметил, как кто-то поднялся, разогнувшись от земли — над аккуратной шеренгой кустов белым шаром проплыла коротко остриженная седая голова в очках, с мясистым загривком; ближе я увидел рослого, грузного мужчину в синем комбинезоне, с большими садовыми ножницами в руках. Он строго и недоверчиво оглядывал меня сквозь линзы.
— Мое почтение, — как младший, я приветствовал его первым, слегка кивнув.
— Очень приятно, — едва заметно качнул головой и он, а ножницы в его руках хищно повели браншами. — Юноша, не поленитесь мне ответить на один простой вопрос — как вы оказались в нашем районе?..
Подвох был очевиден, но я не собирался раскрываться перед этим пузаном, как ребенок. Если он тут спокойно садовничает — это неспроста; обычный человек не способен на такое...
— Я сплю, и вижу вас во сне, — ответил я рассеянно. Очкастый садовник смягчился, хотя глаза его остались жесткими и внимательными.
— Ну что ж — пожалуйста. Но я считаю своим долгом вас предостеречь — это плохой сон. Я бы даже сказал — кошмарный. Некоторые случайные посетители так и не проснулись отсюда... Просыпайтесь-ка поскорей — это я желаю вам искренне, юноша!
— Нет, я пока не хочу, — я покачал головой и огляделся с деланным изумлением. — Тут интересно!..
— Может быть, вам помочь? — он поднял и с намеком раскрыл пошире ножницы.
— Спасибо, не надо — я еще посмотрю... А вам тут как — не жутко?
— Видите ли, — он оперся локтями о верх ограды, держа ножницы нацеленными остриями на меня, — годы не только старят тело, но изменяют и сны. Прежде мне снились девушки, всякие занятные приключения, а теперь — только мой сад, и притом в скверную погоду... Но — надо примиряться с реальностью, принимать все таким, как оно есть, и, видя кошмары, учиться находить в них свою прелесть. Вы мне симпатичны, юноша — если снова уснете сюда и застанете меня, то заходите без церемоний. Честно сказать, мне нравится ваш интерес к ужасным снам и ваше хладнокровие; получать удовольствие и от буйных снов молодости, и от тяжелых снов старости, а тем более объединять их — редкое достоинство!..
«Ложь, ложь, — мерцало в потайном углу сознания, — и тем хуже ложь, что ложь наполовину! Он и врет, и не врет в одно и то же время; он почему-то любит этот сон и всякий раз возвращается сюда — зачем? что он тут стережет? почему наполнил сон затмением смерти?..»
— Там, за речкой, — показал он ножницами, — вы найдете то, что вас позабавит. Вы ведь любитель сильных ощущений, не так ли?.. вас привлекает мороз по коже?
— Я... очень вам признателен! — взгляд, брошенный по направлению ножниц, упал на какие-то руины, теряющиеся в густой дымке. — Сейчас же и схожу.
— Если очень испугаетесь — кричите, не стесняйтесь. На то ведь и ужас, чтобы кричать, верно?..
Пробравшись сквозь кустарник, я ступил в воду; речка оказалась мне по колено, но несколько раз что-то в черной воде касалось моих ног, будто ощупывая, и я сдерживался, чтоб не вернуться назад к садовнику. Нет, пусть он поверит, что я люблю смаковать страх!
Место, отмеченное на схеме Клена черным прямоугольником, не было здесь выжжено в пепел; стылый дым словно сгущался вокруг старого пожарища, оберегая его от любопытных глаз и сохраняя в неприкосновенности. Мягкий хруст угля под ногами отозвался во мне холодком неизбежного кощунства — я шел по костям.
Прямоугольник был когда-то домом, большим деревянным домом вроде барака; среди торчащих из пожарища черных столбов не было водопроводных труб — да, верно, одноэтажный барак.
Там, где мои ступни приминали золу, раньше цвела дружная, шумная жизнь. Я видел расплавленные трупы кукол с помутневшими стекляшками голубых глаз, остовы детских колясок в спекшейся коросте пластика, осколки посуды, скорченные обложки книг. Дым веял над скорбным местом, а я, одолевая желание рухнуть и зарыться лицом в прах, кусал губы — здесь лежит разгадка моей тайны, а я не могу понять! как я оказался тут в день сплошного огня? почему я не сгорел весь, без остатка? кто виноват во всем этом?.. Пепел молчал, тайна оставалась тайной.
Не крик, а тень, слабое эхо крика едва донеслось до меня со стороны реки; я замер, пытаясь разобрать прозвучавшее слово — но оно уже растяло, растворилось в дыму. Но это было именно слово! вырвавшийся из-под гнета проблеск связной речи, частичка смысла — кто там кричал? кому?..
Я оглянулся — и увидел...
Смерть не гримасничает, ей это не к лицу. Она ставит точку, командует «стоп» — и живое остывает; все остальное, что кажется вам страшным, безобразным — гниение, распад, уродливые превращения когда-то милого лица — к смерти не относится, это уже иная жизнь, жизнь мертвого во власти времени; до поры живое противится времени, изменяясь помалу и нехотя, но стоит перейти грань — и время полностью овладевает плотью, и плоть начинает жить по законам секундной стрелки. Обратного пути нет.
Так я думал до этой встречи.
Но оказалось, что и смерть может оглянуться. Обычно она возглавляет шествие торопливой жизни, из сострадания не оборачиваясь, чтоб нам веселей жилось, но в особых случаях она может кинуть взгляд через плечо: «Что, хороша ли я?».
Это был призрак, беглец из смерти; оттуда не убегают, но те, в ком по воле судьбы сохранилось какое-то желание, какая-то страсть или боль, какой-то неисполненный долг — порой выглядывают из окон уходящего поезда и что-то неслышно кричат нам на прощание.
Обугленная фигура шла безмолвно, словно медленно плыла в белом клубящемся тумане, становясь все ближе и ближе; я видел, как со сгибов осыпаются черные чешуйки; волос на голове не было, ямами зияли глазницы и неровно обгоревший нос обнажал несуразно большие щели ноздрей, а рот... нет рта, если выгорели щеки. Наверное, если ЭТО шло бы прямо на меня, я закричал бы, теряя рассудок, но оно прошло мимо, и лишь когда я, стряхнув оцепенение, оглянулся — услышал одно слово, произнесенное шепотом в сознании, где-то прямо в мозгу:
— Молчи.
И я понял, что давешний крик из-за реки означал то же самое.

##########

Молчи

— Молчи? — переспросил Клен, разминая сигарету. — Звучит прямо-таки как приказ, а? Вереск, что скажешь?
— Скажу, что кое-что прояснилось, — спокойно отозвался тот. — Некоторые детали были известны нам и раньше, но эти две встречи весьма любопытны.
Любопытны!.. ему бы повстречать то, что встретил я!..
— Во-первых, Жасмин, — Вереск начал загибать пальцы, но тут я не выдержал:
— Сначала объясни мне, о чем ты говоришь!
— Не о чем, а о ком, — поправил Вереск. — О том дяденьке с садовыми ножницами. Увидеть его во сне — все равно что топор или бензопилу. Тебя не потянуло сделать ему вот так? — чтоб «пять ударов в одном» не достались никому из нас, он выбросил руку со скрюченными пальцами в пустой угол.
— Нет, опасным он мне не показался. Но подлость какую-ниюудь устроить — это он может!..
— Может!.. — фыркнул Клен. — Еще как может! а тебе не показалось подозрительным, что этот тип живет прямо напротив того места?
— Мне, — я уже и язвить научился, — было подозрительно, что он вообще ТАМ оказался.
— Разумно, — Вереск лукаво прищурился. — А что еще ты думаешь об этом, Угольщик?
— Что он не тот, за кого выдает себя. Не садовод на покое.
— А кроме того?..
— Что ему зачем-то непременно надо быть ТАМ.
— Ты становишься настоящим расследователем, — чуть ядовито одобрил мои выводы Вереск. — Напрягись еще раз и вдумайся — кто может бывать ТАМ, когда захочет?
— Он... колдун? — неуверенно вымолвил я.
— Вот с этого и надо было начинать, — удовлетворенный ответом, Вереск отвалился на спинку стула и сгреб со стола заготовленный лист фольги.
— Он там большой, — Клен сделал ударение на слове «большой», — колдун среди людей. Специализируется на зловредительстве и, в частности, на порче.
— А между тем, — Вереск сосредоточился на новой маске, но он, казалось, мысленно листал досье, — каких-нибудь лет двадцать пять назад это был мелкий муниципальный секретарь. Сперва он использовал свой дар для продвижения по службе, но скоро забросил карьеру и стал колдовать на заказ. Теперь его соседи — судья и прокурор, а сам он — уважаемый в свете человек.
— Душа общества и желанный гость, — Клен скривился.
— Внешне — да, — Вереск поднял глаза, — но чаще он предпочитает блистать своим отсутствием. И любит, чтобы люди приходили к нему поодиночке.
— И тайком, — вставил Клен.
— И дрожа мелкой дрожью, — добавил Вереск. — Он очень много знает о своих соседях, и многие ему обязаны за... бескорыстную помощь. Влиятельным людям очень кстати бывает чья-нибудь смерть или болезнь, а рассчитаться с ним, если цена не назначена, очень сложно.
— Его не пытались убить? — серьезно, без всякой личной заинтересованности спросил я.
— Трижды, насколько нам известно; причем один раз колдовским путем — наняли какого-то... вроде Пьяницы. Все попытки были безуспешны.
— А Жасмин после каждого покушения невнятно упоминал в обществе об очередной новинке в своей коллекции жутких диковин; в конце концов все просто с ним смирились, как с неизбежным, и — даже полезным злом, — губы под усами Клена презрительно изогнулись. — Порой мне кажется, что этим господам жить невмоготу без ужаса — такого, знаешь, ручного ужаса, который можно науськать на других или спускать на ночь с цепи в комендантский час. Им даже Пьяница был нужен в роли пугала — там, где бродит полуденный упырь, люди доверчиво жмутся к властям.
— Но ведь есть законы против колдовства... — начал я, и тут расследователи дружно, негромко, но как-то особенно обидно рассмеялись.
— Старайся все же запоминать факты с первого раза, — по-менторски заметил Вереск. — Повторяю — он живет между судьей и прокурором! оба они — лучшие его друзья, и не дадут его в обиду, пока он соблюдает светские приличия среди своих. Чуть оплошал, хватил лишку — законы сработают, как капкан. Или они закажут забойщика из такого глубокого загробья, что даже Жасмин против него не вытянет.
— Жасмин — а почему Жасмин? разве он из наших?
— Он так из подлости назвался, — пояснил Клен, — чтоб никто в толк не взял, можно его убить совсем или нет. Но с нашими он не соприкасался — только по людям работал. И вот...
— Доказательств нет, — одернул его Вереск, — есть только подозрения. Подозрения — и Угольщик.
Очень приятно, когда о тебе говорят при тебе в третьем лице и по имени, словно ты уже умер или стоишь в строю солдат, а тебя ставят в пример.
— Можно, я спрошу? — подал я голос, будто пай-мальчик.
— Изволь, — Вереск кивнул, очень похожий в этот миг на Жасмина.
— Сколько наших там жило?
Они переглянулись, потом уставились на меня.
— Семьдесят два человека, — медленно и как бы осторожно ответил Клен.
— Вы как-нибудь были связаны с этим домом?
— Лично мы — нет, — ответил уже Вереск, заинтересованный новым поворотом беседы и принимающий роль лица под допросом. — Мы живем довольно далеко от тех мест, и работы у нас хватает. Оттуда не было никаких тревожных сигналов.
— Кроме, — покосился на коллегу Клен, — жалоб на обычные притеснения. Всегда найдется кто-нибудь сказать «Под корень!» или «Пошел ты на пилораму!». Пяток непримиримых с вечными петициями о вырубке и расчистке. Намеки с ухмылкой о каких-то там планах застройки. Все такое в этом роде...
— Я не об этом. Ты говорил про два месяца между Пьяницей и пожаром. Неужели за эти два месяца не было ни вести о пропаже... о моей пропаже, ни новостей о появлении неизвестного молодого колдуна?
— Уже проверено, — Вереск, не прекращавший ваять из фольги, выдавил на лице маски впадины для глаз. — Ни из одной общины нет сообщений о пропаже человека с твоими данными.
— А если дело с Пьяницей было моим первым?
— Похоже на то — мастер бы свалил его, оставшись незамеченным.
— Значит, и в пропавших без вести должен был упоминаться просто парень без особых примет.
— А? — Клен локтем толкнул Вереска.
— Логично. Но это ничего не меняет — по крайней мере, в розыске. Остается все тот же список из десяти-пятнадцати имен. Рассылать твой нынешний портрет — пустая затея. Вспоминай — или останешься Угольщиком.
— Тогда второе, — не сдавался я, — известия из общины о пришедшем колдуне.
— Мы изучили корреспонденцию примерно за семь-восемь месяцев до катастрофы, — Вереск сказал, как отпечатал литерами по листу. — Никаких зацепок, тем более — колдунов. Но это легко объяснить. Люди боятся и колдунов, и связанных с ними законов. Стоит кому-нибудь похвастать, что у них есть или воспитывается колдун-защитник — тотчас начнутся санкции. Тихая, размеренная жизнь будет уничтожена навсегда. Вот и держат язык за зубами.
— Я бы все же вернулся к приказу «Молчи», — напомнил Клен, терпеливо ждавший, пока я изучу все тупики ситуации. — Соображай, Угольщик. Выжми из себя все, что можешь...
Уперевшись локтями в стол, я прижал пальцы к вискам. Зрительный образ, бывший во сне объемным и четким, наяву казался ускользающей тенью, зато пережитые чувства были яркими и сильными; было в них нечто, что трудно выражается в словах. И смысл, смысл — в чем был смысл слова из сгоревших губ?..
— Значит, первая версия, — глухо начал я, глядя в стол, — наваждение Жасмина. Ложный призрак для испуга.
— Возражаю, — поднял руку Клен. — Входное заклинание читал ты, Угольщик — и даже в пересекающихся снах Жасмин не может извратить смысл явленного ТЕБЕ; у него... скажем, постоянный пропуск, а ты шел на откровение и был как свеча для мотыльков. Он мог УСИЛИТЬ эффект соприкосновения в своем духе, но не вовсе изменить смысл.
— Присоединяюсь, — кивнул Вереск. — Дальше, Угольщик.
— Вторая версия, — кажется, мой голос стал совсем шорохом, вроде возни кроликов. — Видение настоящее и предназначено мне. Меня предупреждают или просят, чтоб я не разглашал... что-то, чего я еще не знаю! и это — кто-то из погибших при пожаре.
— ...который знал тебя, и знает, что даже после смерти, — Вереск отложил готовую маску, — ты в состоянии вспомнить нечто опасное. Опасное для кого? поджигателя или заказчика — будем считать их третьими лицами — в расчет не берем; к ним никто из погибших нежных чувств питать не может по определению, и защищать их никогда не стал бы. Значит, может пострадать либо душа погибшего — либо ты, Угольщик, если не смолчишь.
— Слишком много «либо», — Клен поморщился. — Давай проще, Вереск!
Они не встречались глазами и не смотрели на меня в эту минуту, но в паузе явно слышалось, ЧТО может угрожать безымянной душе или мне, безымянному — позор разоблачения.
— Нет, — я пристукнул ладонью по столу, упреждая новое логическое сплетение Вереска, — тут вообще без «либо». После всего, что я уже знаю — я и без предупреждения глухо молчал бы, даже если б за мной что-то было — разве не так?
— Значит, остается одно, — кивнул довольный Вереск. — Призрак просил сохранить ЕГО тайну...
— Что же выходит — ты, Угольщик, был знаком с поджигателем? — Клен посмотрел на меня с явным любопытством.
— А ты думаешь, я тотчас наплюю на просьбу призрака, как только вспомню все?
— Не в том дело, — взгляд Клена стал еще внимательней. — Просто я вижу, как ты берешь это дело на себя и оставляешь нам роль наблюдателей... Понимаешь, за что ты взялся отвечать в одиночку?
— Призраки, — спокойно отметил Вереск, — точно так же эгоистичны, как и люди. Только корысть у них другая, не в деньгах. Например, они очень озабочены своим добрым именем в посмертии. Призрак может внушить тебе ложное чувство долга, обязать в чем-то, связать клятвами...
— А разве я отказываюсь работать с вами? — уж чего я не хотел, так это остаться без поддержки и с расследованием на совести.
— Я мог бы сказать что-нибудь вроде «Мы тебя без присмотра не оставим, мальчик», но это будет неправдой, — за невозмутимостью Вереска могло скрываться что угодно, но я чувствовал, что ему можно верить. — Мы с Кленом уже примелькались в тех местах. Если мы там вновь появимся без видимых причин — причастные к пожару будут выжидать, чтоб не выдать себя неосторожным словом или действием. Поэтому для нас даже лучше, если на место отправишься ты — чужой, никому не знакомый парень. Осторожность к чужим — иная, чем осторожность по отношению к расследователям.
— Хотя, честно сказать, не по душе мне это, — вздохнул Клен. — Ты отправляешься неподготовленным, с нулевой наработкой, и мы сами тебя подстрекаем...
— Здравствуйте, мы расчувствовались! на пенсию пора! — Вереск отвесил ему поклон, а мне сказал: — Не слушай его, Угольщик. Это он хочет показать, как ему сейчас неловко перед тобой. А на самом деле он рад-радешенек, запуская тебя в работу.
— Не надо разговоров, люди, — я скривился, пока Клен возмущенно гудел что-то в усы. — Никакая это не работа! тайна — моя; я должен ее разгадать — и только я. Я хочу имя свое узнать, найти родных...
— Ошибаешься, Угольщик, — покачал головой Клен. — Это и есть наша работа — распутывать чужие тайны как свои и ХОТЕТЬ это делать. Гляди, не врежься после дела в какую-нибудь новую тайну — тогда ты совсем пропал...
— А нам, — Вереск улыбнулся, прищурив один глаз, — очень нужен колдун. Так что — гори, но дотла не сгорай.
Мне эти слова не понравились, и я перевел беседу на другое:
— Положим, я найду заказчика поджога — что тогда?
— Тогда ты обратишься к нам, — Вереск, как никто из моих знакомых способный на мгновенные перемены, тотчас стал деловит и сух, как официальный документ. — Мы проверим факты и вызовем палача.
— А если эти факты ведут к имени поджигателя? мне сказано — «Молчи».
— Тогда... — Вереск взглядом попросил у Клена поддержки для какого-то серьезного решения.
— Можно, — согласился тот. — Парень правду ищет; он ее умеет видеть.
— Визитку я не дам — это опасно. Запомни телефон — 558-124. Позовешь Мухобойку, скажешь — кто, где и в чем виновен. Но только наверняка. Чтоб потом никаких «Я ошибся».

##########

Наяву

Наяву я увидел пожарище через сутки после того, как решил поехать за разгадкой в одиночку.
Уже на вокзале Клен вдруг загорелся снабдить меня парой крепких заклинаний на врага, но Вереск быстро его урезонил — и правда, после таких громобойных заклятий можно было бы сворачивать расследование и улепетывать без надежды на возвращение.
— Никакого оружия, — наставлял меня Вереск. — Никаких поспешных и необдуманных действий. Никаких заклинаний. Помни, что рядом будет находиться мастер порчи и вредительства — Жасмин, готовый поймать тебя на любой оплошности. Смотри, слушай, запоминай, задавай с невинным видом и без задних мыслей самые дурацкие вопросы. Обдумывай потом, в одиночестве. Старайся использовать каждую ночь для входа в ТОТ сон — или напрашивайся на приглашение. Ты уже отметился как любитель кошмаров — используй это.
Денег они могли мне выделить очень немного — сами сидели на мели. Именно поэтому для путешествия был выбран поезд — по железной дороге пусть и неблизко, и с пересадками, но дешевле, чем междугородним автобусом. Расстались мы с приходом электрички — с быстрыми сильными рукопожатиями и поспешными советами — «Если что — сразу звони, лучше из автомата на окраине», «Узнаешь свое имя — не связывайся сам с родней, а дай знать нам, мы это уладим».
Потом была дорога — шумная, со стуком колес по стыкам рельсов, с аккордеоном и угощением вином от компании гуляк-попутчиков, с гаснущим солнцем и сперва синевой, а затем и сплошной чернотой за окном, где медленными метеорами пролетают станционные фонари, с холодным и пустым ночным вокзалом, где в зале на массивных скамьях мучительно спали и ерзали ожидающие, где я жевал вялый хот-дог, а в ногах терлась толстая вокзальная кошка. В рассветном тумане подошел к перрону желтый дизельный поезд, и я снова оказался у окна, за которым проплывали залитые туманом поля. Я успел согреться, подремать часок-другой, еще раз пересесть — и незадолго до обеда вышел на нужной станции.
Чистый, чинный, опрятный городок в темной липовой зелени. Я знал, где протекает та речушка, но сперва прошел по городу, чтоб сориентироваться. Город как город, и люди как люди. На меня едва обращали внимание, даже когда я сворачивал в узкие проулки, запоминая их расположение и возможный путь ухода от погони. Когда я спрашивал — где здесь гостиница? где больница? — мне объясняли подробно и вежливо, хотя слегка помятый вид выдавал во мне путешественника без определенных целей, пусть не бродягу, но шалопая. Пару раз доброхоты говорили мне, как пройти к молодежному центру, где ночуют туристы, студенты и прочие рассеянные странники.
Я озирался, я старался вспомнить — но память не возвращалась. Наконец, я спросил — где театр под открытым небом? оказалось — в городском парке.
Театр был пуст, но — я сразу узнал его! это именно тот помост, те ступени рядов! легкая дрожь пробежала по телу. У меня даже голова закружилась от такого внезапно накатившего чувства узнавания. До этого я готов был поклясться, что я никогда не был в этом городке, не видел его домов, не знал улиц — и вдруг этот театр, возникший из ночного кошмара, но реальный до рези в глазах. Явь и сон перехлестнулись, перепутались в моей голове и в моей жизни. Что мне снилось, а что было в действительности, что я по-настоящему помню, а что являлось мне в миражах сознания — и что еще явится? По мере того, как я оглядывался и привыкал к месту, театр становился все более реальным, спокойным и переставал быть жуткой декорацией. Зрение прояснилось, и постепенно я успокоился.
Парковый служитель в голубой робе уличным пылесосом убирал с дорожек палую листву; я заговорил с ним:
— Привет! а что — сегодня нет представления?
— Будет в воскресенье, — отозвался он, выключив мотор и разыскивая по карманам сигареты. — Культовые песни и медитанцы — как раз для таких, как ты. Приходи. Только никаких наркотиков — договорились?
— А эти... — я так искренне «забыл», что пауза получилась совсем правдивой, — четыре девушки в масках... я видел их на майском празднике.
— А-а, «Грации», — кивнул он. — Да, и они тоже будут. Ловкие девчонки, они и мне нравятся.
Я угостился у него сигаретой, хотя курить мне не хотелось — просто чтобы продолжить разговор.
— А рыженькая — она уже оправилась от порчи?
— Гитта? о, вполне. Я учился с ее отцом в одной школе, — пояснил он свою осведомленность, и даже с некоторой гордостью; не каждый раз и не каждому человеку удается похвастать своим — пусть даже шапочным — знакомством с танцовщицей, едва не ставшей жертвой упыря, о которой сообщали не только в местных газетах, но и по телевидению. — Она даже в больнице почти не лежала — неделю какую-нибудь, а после ее отчитали от наваждения.
Боюсь, он неправильно понял мою улыбку — да где ему было понять!.. но этот след никуда не вел — Гитте некогда было замечать приметы паренька, вставшего из рядов, когда ей стало плохо во время танца. Приметы знает полиция, допросившая потом свидетелей, а туда мне идти совсем некстати.
Тело Пьяницы наверняка побывало на экспертизе у государственных колдунов. И Гитту обязательно должны были обследовать. И власти не могут не знать, что именно Пьяница был нападавшим, а неизвестный второй — то есть я — помешал ему. Но сто против одного, что они промолчали об этом. Практическое колдовство без патента и надзора властей запрещено законами. А за убийство путем колдовства мне полагается... нет, мне уже ничего не полагается, потому что прежний «Я» умер. Если только меня не поймают в образе Угольщика и не сверят мои данные с отметинами на поганой душе Пьяницы.
Но важно другое — что Гитта жива-здорова. И не потому важно, что это мне приятно, а потому, что это не ее призрак явился мне во сне. Значит, версия, что я после своего... мм... ну, не подвига, а... называйте как хотите! — после этого я стал искать знакомства с ней, подружился, а потом ее кто-то подставил подло и жестоко, зная о том, что мы дружны — не версия, а просто пшик. Душа Гитты — в теле, а тело — свободно; она будет танцевать в воскресенье. Успокойся, Угольщик; затуши окурок о подметку, кинь его в пасть пылесоса и иди дальше.
Я отправился старой дорогой — по оврагу, между кустистым склоном и заборами — и вскоре мне открылась ТА долина.
Освещенная предзакатным солнцем, она выглядела мирно и даже чуточку сказочно — кажется, именно в такой долине должны стоять пряничные домики гномов. Но здесь жили Жасмин, судья и прокурор.
А на другом берегу, напротив притворно скромных в простоте своей безупречной престижности коттеджей — черно-серое огнище, выжженный пустырь, обросший по краям робким и чахлым бурьяном. Конец моей прошлой жизни и начало новой.
Устав от чужбины, люди возвращаются к своим корням — на родину, к родным, к роднику, из которого вытекли на солнечный свет. Я возвращался в смерть, туда, где из ясности первого бытия сквозь огонь вошел в черную тайну. Черт! — я передернул плечами, стряхивая налетевшую мысль — мысль о том, что мое прошлое лежит по ту сторону смерти, и чтобы узнать его, надо вновь...
Найти коттедж Жасмина было нетрудно — здесь он был в точности таким же, как и во сне. Снова, на этот раз на какую-то долю секунды, меня охватило чувство нереальности происходящего. Я словно входил в свой собственный сон — в мир слов без звуков, неестественного пространства, в мир зыбкого марева, где ничему не удивляешься, что бы ни случилось. Глухо, редко залаял за плотным рядом кустов большой пес, пока я давил на кнопку звонка у входа. Наконец, показался на крыльце и сам хозяин — большой, тяжелый, и при этом, как казалось, всегда готовый к быстрому хищному движению. Он закрыл своим телом дверной проем и поднял голову.
— Что тебе нужно?! — громко спросил он. — Убирайся!
— Мы с вами знакомы! — крикнул я в ответ с улыбкой. — Мы с вами виделись позавчера, вы помните?!
Глаз за очками на таком расстоянии не было видно, но я чувствовал, как он внимательно вглядывается — и не только зрачками, но и тем зрением, которое есть у колдунов; я и сам мог раскрыть в себе этот темно-лиловый цветок с огнистой сердцевиной, но не смел — наши проникающие взгляды могли столкнуться над клумбами, и тогда мне останется уповать лишь на приемы отражения и быстроту ног — а Жасмин был очень, очень силен.
— А! это вы, юноша, — выпуклые красно-сизые губы Жасмина из сердито-брезгливой гримасы сложились в задушевную улыбку, — ну как же, я помню! заходите, не смущайтесь, — дистанционный замок калитки щелкнул, и рычаг, похожий на отломленную ногу огромного кузнечика, открыл мне путь.
В ограде было чисто, как в операционной — на дорожках камешек к камешку, на газонах травинка к травинке, цветы на клумбах выглядели восковыми, как в том мертвом сне. Пес — голова его пришлась бы мне по пояс — стоял как вкопанный, молча и враждебно разглядывая меня.
— Добро пожаловать! — Жасмин пропустил меня вперед себя в комнаты. — Как вы нашли меня здесь, наяву?
— С трудом, — уклонился я от прямого ответа, осматриваясь, будто котенок в новом помещении; дом изнутри был светлым и просторным, но каким-то нежилым — впечатление было такое, что Жасмин сам только что вошел сюда после двух-трех месяцев отсутствия, когда в комнатах прибиралась лишь приходящая в неделю раз прислуга. — Мне повезло, что я проснулся сразу — многое запомнилось...
— Да-да! — обходя меня кругом, словно удачно купленную мебель, Жасмин потер ладони. — Проснулись в холодном поту, а? признайтесь откровенно — какие могут быть секреты между смакователями снов!? ну? чем вас встретили за рекой?.. вы, вероятно, еще не ужинали — пожалуйста, не откажитесь разделить ужин со мной. Кико!
Вошел паренек младше меня, почти мальчик — его появление в этом бесшумном доме было так неожиданно, что я невольно вздрогнул — как вздрогнули бы вы, если бы стоявшее десяток лет на одном месте кресло вдруг деловито затопало из столовой в спальню на кривых деревянных ножках. Длинные волосы, подстриженные по одной линии «карэ» и уложенные на прямой пробор, делали его похожим на девчонку; он был бледен, лицо равнодушное и полусонное, руки расслабленно опущены.
— Кико, голубчик, ужин на двоих. Вы любите кофе? кофе на ночь — это, скажу я вам, нечто удивительное! бьется сердце, долго не можешь заснуть, а что потом может присниться!..
— Обожаю кофе, — кивнул я, — я вообще многое пробовал, чтобы сны были сильней.
— А вот это зря! зря, юноша! искусственные стимуляторы — для дилетантов. Профессионалы — если вы хотите стать настоящим профессионалом — признают только естественные средства.
— Кофе, господин? — поющим голосом уточнил Кико.
— Да, и покрепче. Мы будем полуночничать, — Жасмин улыбнулся и едва не подмигнул мне. — Пора бы нам и познакомиться...
— Угольщик, — наклонил я голову. Нет ничего лучше, как сказать правду — люди часто ожидают друг от друга лжи и подвоха, а такие как Жасмин — и подавно; поэтому расследователь не ошибется, сказав правду там, где должно прозвучать лживое лукавство.
— О! Великолепно! Угольщик! карбонарий! — прищелкнул пальцами Жасмин. — Так знакомятся только люди, знающие себе цену!.. Любите баловство с огнем — я угадал?
— Да, — это признание в моих устах звучало странно, если не сказать — отвратительно, но произнес я его без усилия над собой — почему-то вопрос Жасмина не показался мне глумливым, а собственный ответ — вымученным.
— Я могу называть вас — Уголек? не по какой-то прихоти, просто по праву старика... Да? я очень рад и благодарен вам... А мое прозвание — Жасмин. Пожалуйте в столовую.
В интерьере Жасмин предпочитал ретро — старинные люстры, старинные портьеры, обои с повторяющимися рисунками пышных цветочных ваз, резная мебель ручной работы из темного дерева, расписные тарелки на особых полочках; все это было дорого и имело какой-то музейный вид. В такой обстановке легко было вообразить чопорного лакея в седых бакенбардах и в белых перчатках, в ливрее с галунами, прислужавающего господину за столом по впитанным с молоком матери правилам этикета — но нам прислуживал бледный Кико. Кофе. Сливки. Сахар в серебряной вазочке. Домашние вафли. Вафли я поедал без опаски — если бы Жасмин хотел окормить меня порченой едой, он бы отлучился на кухню, а вафли имели бы характерный привкус (Клен дал мне пожевать для пробы порченый сыр, который надо было не проглотить, а выплюнуть); плюс к тому — я был голоден после блужданий по городку и сигарет натощак.
— Ну-с, ну-с, — поощрял меня Жасмин, — расскажите, где вам еще удалось побывать и что увидеть. Подразните меня своими впечатлениями, Уголек.
— Поначалу, — принялся я спокойно врать, отпив кофе, — надежной методики у меня не было. Я пробовал, ошибался, снова пробовал...
— О, все начинают с ошибок!..
— ...потом стало получаться кое-что. Я понял, что главное — испытать сильное чувство и сохранить его до ухода в сон; тогда есть шанс вернуться в ТУ обстановку или увидеть что-то по ее мотивам.
— Да, да! именно так! вы на верном пути, юноша. Чем вы пользовались наяву?
— Фильмы, — будто извиняясь за такую банальность, сказал я, виновато понизив голос. — Особенно документальный — «Лики смерти».
— Не могу одобрить, — покачал головой Жасмин, — и не потому, что средство не годится, а потому, что начинать следует с малого. Сильные средства определят... как бы верней сказать... высокий уровень вашего чувства, и после них другие, не менее интересные, но не столь сильные средства могут оставить вас равнодушным. А лучше всего — начинать с себя, с плодов своего воображения, с детских страхов например. Темная комната ночью — сколько в ней таинственного! или — пустой дом, тоже достаточно жуткое место. Наконец, подвал! вы пробовали среди ночи сойти в собственный подвал, не зажигая света, только со свечой в руке? затем — интересно понаблюдать за приездом по вызову полиции или «скорой помощи»; не приближаясь к месту происшествия и даже не смешиваясь с зеваками, вы можете представить, КАКИЕ находки ожидают медиков и полицейских... представить зримо, ярко, осязаемо — и ни в коем случае не разочаровывать себя, не подглядывать и не пытаться узнать правду! то, что лежит, закрытое простыней, на носилках — тайна, загадка, подарок судьбы и повод для самых ужасных фантазий.
— А, да! — встрепенулся я. — Я это пробовал! в соседнем с нашим доме умерла одинокая женщина и...
— ...и это обнаружили не сразу? только по запаху? или по тому, как воет собака? — с лукавой улыбкой прищурился Жасмин.
— Да; я боялся даже близко подойти; мы с ребятами глядели на дом из-за ограды и шептались; никто не решался повысить голос.
— Вы поступили правильно, — Жасмин важно кивнул. — Дом с покойником, в который страшно войти — едва ли не лучший экспонат коллекции кошмаров, которую мы накапливаем в душе; этот дом должен оставаться неприкосновенным, чтобы его очарование хранилось, как бабочка на игле под стеклом. Более высокий трепет может подарить лишь незаконное проникновение ночью в склеп... Ну а самое шикарное, что коллекционер может себе позволить, это...
— ...самому создать экспонат? — порывисто спросил я наугад.
— О, нет, нет, — усмехаясь, он предостерегающе покачал пальцем. — Просто иметь экспонаты не где-то, а в своем доме.

##########

Дверь, ведущая вниз

Дверь, ведущая вниз, в подземный этаж, находилась в заднем коридоре дома — где кладовки, подсобки и вход в гараж. Скругленный по углам железный щит двери, плитой выступающий над рамой, крепился к ней массивными петлями, плотно прилегая по периметру резиновым жгутом; кроме обычной, на двери были две большие поворотные рукоятки по обеим сторонам — на уровне средних клиновых запоров, и четыре запора на углах щита. Не зная ни моря, ни кораблей, я решил, что именно такие двери должны быть на кораблях — особо прочные, непроницаемые. Остальные двери в доме Жасмина были обычными, а эта — наводила на мысли о тюрьме, темнице, склепе или — кабине, где люди в масках работают с ядами или чем-то радиоактивным. И то, как Жасмин тщательно и неторопливо снаряжался, чтобы войти в эту дверь, выглядело как ритуал, упусти ты хоть жест из которого — и запертое за дверью тебя ударит.
Резиновые перчатки — не садовые, а хирургические. Зачем-то стек с плоской кожаной петлей на конце хлыстика и плетеным креплением на рукояти, чтобы случайно не уронить. Сосредоточенный взгляд изподлобья, поверх очков. Стек в правой руке, наготове; левая поворачивает рукоятки, и тупые железные клыки клиньев освобождают дверь... я невольно постарался оказаться позади Жасмина — чего я ждал? чего боялся? не знаю.
За дверью было темно и тихо; виднелись лишь ступеньки вниз.
— Уголек, — тихо произнес Жасмин, не оборачиваясь, — вы первый из посторонних, кто входит в мой музей по приглашению и ради удовольствия. Цените оказанную вам честь. Лучше, если вы будете помалкивать; говорить буду я. Ничего не трогайте руками, даже не тянитесь. Не делайте резких движений. Держитесь поближе ко мне. Вы все поняли?
И вновь я поразился его сходству с Вереском. Не внешнему — внешне они были, как земля и небо — а четкой обдуманности слов. Должно быть, это навык людей, знающих свое дело и привыкших командовать.
Изнутри на двери не было ни одной рукоятки — гладкий металлический щит. Кико остался у раскрытой двери — молчаливый, равнодушный, странный мальчик, в котором все внутреннее было накрепко заперто и замуровано — если только что-то было у него внутри.
«Запугивает он меня — или сам не может войти сюда иначе? — думал я, спускаясь по ступеням. В темноте Жасмин нашел на ощупь выключатель, щелкнул — и вход в подвал слабо осветился красным, как фотолаборатория. Оно — там, внизу — боится белого света?..
Только наши шаги глухо отдавались в красноватой полутьме под низким потолком. Можно было ждать чего-то вроде «лабиринта ужасов» в луна-парке с муляжами зомби и удавленников, но — ничего похожего. Красный огонь горел вдали, за угловатыми переплетениями стеллажей, над каким-то столом вроде верстака, а рядом с фонарем на полках кровяными бликами отсветчивали склянки и инструменты.
Оно — на стеллажах? я пригляделся. Полки между вертикальными стойками вдоль прохода не были пусты — вот перчатка, но не спавшаяся, а будто наполненная распухшей кистью руки; вот свернувшаяся кольцами черная веревка; вон мятая соломенная шляпа на безглазой голове манекена...
— Вы ждали чего-то другого, — произнес Жасмин. — Тут есть и ДРУГОЕ, по вашему вкусу. Вон там, в застекленных шкафах. Подойдите туда, но не вплотную.
Стекло шкафов сильно отсвечивало от лампы; мне поневоле пришлось приблизить лицо и...
Я отшатнулся. Бурый комок в кубическом сосуде пошевелился, быстро расправился и резко поплыл вверх, будто сквозь густое масло.
— Интересная штуковина... — прошептал я, наблюдая за движениями живой слизи. Жасмин, стоявший у «верстака», тихо усмехнулся:
— Я купил это у одного моряка. Трудно сказать, что оно представляет собой — но погоду оно предсказывает лучше, чем метереологическое бюро и государственные колдуны, — в последних двух словах скользнуло явное пренебрежение. — Э, Уголек — не глядите на него слишком долго!..
С трудом оторвавшись от шевелящейся массы (она как раз распласталась по стеклу с моей стороны и показывала мне какие-то присоски), я перевел взгляд на другие экспонаты; под колпаком на тарелке — большое насекомое, похожее на богомола, влипшее в смолистую массу и с натугой выдирающее ножки из нее. Дохлый ощипанный цыпленок — замазка по краям его колпака уже засохла и потрескалась, а он выглядит свежо, будто умер совсем недавно...
Странный музей, странные экспонаты. Такое и впрямь может присниться — потому что странное и непонятное. Вещи самые обыкновенные — цыпленок, шляпа, эта черная веревка — но атмосфера коллекции делает их особыми, загадочными. Вот — запыленный телевизор; почему он здесь стоит? причем не какой-то там старинный телевизор, которому место в музее электронной техники, а современный, новый... что будет, если включить его в сеть? вот и розетка тут же... Рядом с некоторыми экспонатами — запечатанные в прозрачный пластик сертификаты, например — «Птенец курицы. Видимость жизни придана с художественной целью. Некромант Альберт Гейер. Региональный Институт паранормальных исследований». Официальное, разрешенное колдовство — не придерешься. Это дорого стоит и ограничено массой скрупулезных правил безопасности, но состоятельный, вроде Жасмина, человек, может позволить себе обзавестись такой «игрушкой». Хорошо хоть из уважения к мертвым запрещено изготовление рабочих-зомби, но слухи о таких рабочих иногда бывают. И Кико выглядит странно, но он — живой.
Интересно, участвовал ли некромант Альберт Гейер из регионального ИПИ в экспертизе трупа Пьяницы? и связан ли он как-нибудь с Жасмином помимо службы? что он мог сообщить Жасмину частным образом?..
Определенно, кто-то из ИПИ был и при расследовании дела о пожаре. Кто? какие выводы гос.колдун вписал в полицейский документ? ах, у нас полная секретность относительно этого... черт бы побрал такую секретность. Давал ли колдун показания под присягой? принял ли судья во внимание рапорт колдуна? не тот ли это был судья, что живет по соседству с Жасмином? тот самый. Об этом мы уже до усталости толковали с Кленом и Вереском, но никаких выводов не сделали. Опротестовать результаты расследования можно, лишь имея веские основания. А я — если докопаюсь до истины — не смогу их огласить. Дело глухое и темное, как этот подвал.
— Насмотрелись? у вас будет время подумать — теперь пожалуйте ко мне, — Жасмин перекладывал что-то с тупым стуком на «верстаке». — Взгляните сюда...
Я взглянул — и не знаю, каким усилием сдержался, чтоб не кинуться к «верстаку». У него в руках...
...была заготовка для деревянной куклы, верней — статуэтки в две ладони высотой. Обожженная деревяшка, едва не головня, на которой резцом были грубо намечены руки, ноги, голова, даже кое-какие черты лица — пустые ямки глаз, впадина вместо носа, одеревеневший в стоне рот.
Мой призрак.
Его уменьшенная копия, слабое подобие.
— Это только начало, — гордо заметил Жасмин. — После резца я думаю воспользоваться выжигателем, чтобы сохранить фактуру. Это должно выглядеть сожженным — как вы думаете, это красиво?
— Это... страшно, — выдавил из себя я.
— О! вы верно сказали, Уголек! вы чувствуете, какой болью иссушено это дерево?.. — он радостно вскинул брови. — Это не может не быть страшным! это памятка о пожаре, что случился за рекой. Когда полиция сняла оцепление, я — ночью, конечно — прошел на пожарище и взял то, что осталось от конструкций дома. Некоторые обломки оказались негодными, а этот более-менее уцелел...
ТАМ И ЗЕМЛЯ ПРЕВРАТИЛАСЬ В ПЕПЕЛ, — вернулись ко мне слова Вереска. — ЗЛОЙ ОГОНЬ.
Он лжет. Он верит, что я — чужой, нездешний — и поэтому лжет, не смущаясь. Он не мог ничего унести с пожарища — потому что там НИЧЕГО не осталось! я лежал где-то в стороне...
НА ГРАНИЦЕ ПОЛНОГО СГОРАНИЯ, — напомнил Вереск.
Я был там, я там был один — но взял он НЕ МЕНЯ.
Тогда — кого?
Остается одно — он взял останки того, о ком доподлинно знал, что его тело не сгорит дотла.
Поджигательная смесь, съедающая все неугасимым огнем — скажем, по рецептуре «Холокост» или «Ге-Хинном» — может пощадить лишь специально подготовленное тело. Негорючая пропитка — или колдовская обработка.
Зачем ему этот остаток тела? чтобы любоваться? о, да, это в его духе! но это не объясняет всего. МОЛЧИ — попросил призрак, а Вереск сказал — КОРЫСТЬ У НИХ ДРУГАЯ, НЕ В ДЕНЬГАХ.
Душа связана, скреплена, спаяна колдовством с остатком тела. Это явно сделано нарочно — чтобы душа вечно испытывала страх разоблачения и являлась призраком ко всем, кто вздумает раскрыть тайну. Расчет на жалость, на нашу жалость, на то, что мы из состраданья не посмеем назвать виновника, смолчим. Иначе... что — иначе? случайная находка на пожарище. Полицейские не все просеяли, не все нашли. Некромант Альберт Гейер допросит душу, судья постановит, что нет смысла возрождать человека, убившего семьдесят других — и статуэтку подвергнут плазменной кремации. Полная смерть — и позор. «По данным дополнительного расследования, виновником гибели семидесяти человек является...» — и это тотчас же, обвалом — в газетах, в телевизионных новостях, в шумных комментариях! новая ненависть одних — и новый, горший, напрасный стыд других за свое естество. Все продумано.
— Оно... похоже на женщину, — заметил я, чтобы мое молчание не было подозрительно долгим. — Грудь, бедра...
— Нравится? — бросил на меня ласковый, понимающий взгляд Жасмин. — А вдумайтесь в себя — почему?
— Ммм... — я смешался. — Может быть... мужчины — они агрессивней. Солдаты, полицейские, пожарные — чаще всего мужчины. Они чаще гибнут... насильственным путем. Это... ну, как бы естественно, да?
— Так; вы мыслите правильно, — кивком ободрил меня Жасмин. — Дальше!
— А женщины — нежные, красивые, — я сглотнул невольно подступивший к горлу комок; ведь я раньше знал ТО, что стало статуэткой в музее Жасмина! знал — но не мог узнать теперь!.. — Они — ну, словно как образец красоты и нежности. И если с ними что-нибудь случается, их жалеешь больше...
— Сильнее, — поправил Жасмин. — Вы правы, Уголек — именно это чувство. Пронизывающая жалость! Ради этого чувства стоит пройтись в будний день по кладбищу и поискать могилы девушек, чтобы почувствовать, как подступают слезы нежности и жалости... — достав свободной рукой носовой платок, он вытер глаза под очками. — Видите, даже мысль об этом может растрогать. Поэтому я решил придать статуэтке внешность девушки, сгоревшей девушки, чтоб иногда думать о ней...
Наверное, в этот момент я мог напасть на него, наброситься, убить. Но не злость владела мной, не злость — а холодный азарт шахматиста, молчаливое и сдержанное нетерпение вора, в темноте подбирающего к замку отмычку за отмычкой. Спокойней, Угольщик. Нельзя ошибиться. Впечатление обманчиво. Он мог заполучить материал для статуэтки от судьи, от полицейских, чем-либо обязанных ему — здесь многие знают о его «коллекции». Он вообще может врать с начала до конца — если сам себя уверил, что эта деревяшка как-то связана с пожаром. Я должен расследовать, пока не узнаю правду в точности.
— В моем сне, — продолжал растроганный сам собой Жасмин, — есть слепок этой фигурки; он бродит за рекой.
Нет, не обманешь. Мой сон — особый, я сам его накликал на себя. Мой сон правдив, а ты — врешь, думая, что говоришь с ценителем кошмаров.
«Угольщик, сколько можно обманывать себя? — говорило во мне что-то. — Смотри — твой сон, затем эта статуэтка, все совпадает; если поджигатель был при жизни околдован, Жасмину и впрямь позарез нужна душа для шантажа; раскрыв связь поджигателя с Жасмином, ты действительно вынудишь его пойти на частичное разоблачение, причем и судья, и некромант скажут лишь половину правды — и душа, заточенная в обгоревшем дереве, погибнет опозоренной. Позвони Мухобойке. Расскажи все. Пусть она убьет Жасмина».
— Можно мне подержать ее? — попросил я, возбужденно глядя на вещь в его руке.
— Пожалуйста, друг мой!
Твердое сухое дерево легло в мою ладонь; Жасмин наблюдал за мной — он хотел насытиться моими чувствами, он ждал, что мои глаза загорятся еще ярче, или — не знаю — что я зашмыгаю носом, стану водить по выпуклостям статуэтки пальцем; под таким пристальным вниманием я не посмел раскрывать свой лиловый цветок и доверился осязанию.
«Отзовись, — просил я статуэтку мысленно, — дай знак!»
Она потеплела; где-то внутри я почувствовал мерцающий огонек.
Этого не должно было быть. Будь она просто мертвым деревом — безмысленным, бездушным — этого бы не случилось никогда!
Она узнала меня, она меня помнила.
Она, когда-то знавшая меня и мое подлинное имя.
На большее я пока не мог надеяться — и, вздохнув, возвратил ее Жасмину; тот принял ее с улыбкой:
— Она хороша, не правда ли?
— Она будет еще лучше, когда вы закончите над ней работать, — улыбнулся я в ответ, как можно искренней.
— Обязательно! только ради этого я и стараюсь. Когда она будет готова — я непременно приглашу вас; мы установим ее на удобное для обзора место и будем рассуждать о ней. А теперь — вернемся в дом.
Я должен увидеться с ней один на один. Не знаю, хватит ли у меня сил разговорить ее, но попытаться я обязан. Но как? сейчас Жасмин мне ее не даст, это очевидно. И, похоже, каждая мелочь на полках подвала — навсегда, без права выноса. Ждать, пока он, не спеша, придаст ей форму, вызывающую жалость?..
Когда мы шли к лестнице, я задержал шаги и обернулся, уже собираясь спросить, скоро ли я еще раз смогу посетить музей — ведь здесь так много интересного! — когда темнота в углу с шорохом задвигалась и издала мычащий, низкий, угрожающий звук; Жасмин развернулся с неожиданным проворством и рявкнул, подняв стек:
— Сидеть!! место!
Затихающе урча, темнота улеглась и стала недвижима.
— Это сторож, — успокоил меня гостеприимный хозяин. — На него тоже есть сертификат.

##########

Ночь приближается

— Ночь приближается, мой юный друг, — Жасмин подавил сладкий зевок, жмуря глаза под линзами очков. — Нас обоих ждут дивные сны... Увы, я не могу изменить своим правилам и пригласить вас переночевать у меня; для этого мы с вами еще недостаточно близко знакомы. У вас есть в городе друзья, знакомые, родня?..
— Нет, — честно помотал я головой, кажется, немного расстроив этим Жасмина. — Я собирался пойти в молодежный центр...
— Разумно, — одобрил Жасмин, — весьма разумно. Но — наша встреча была мне приятна; я чувствую себя обязанным вам — и хочу предложить более достойный ночлег, нежели в этом... центре. У меня есть добрый приятель — молодой, неженатый еще человек; он полуночник — ваш визит не будет для него помехой, а место для сна в его доме найдется получше, чем даже в моем. Он интересный собеседник, разносторонне развит, и если вы сможете предложить ему хорошую беседу — он не станет отмалчиваться, и вы выпьете с ним столько кофе, сколько захотите. Скажите ему, что вы от меня — от Жасмина — и он примет вас. Это недалеко — улица Инженерная, седьмой дом.
— До встречи! — помахал он мне с улыбкой, когда я вышел за калитку; помахав в ответ и уже уходя, я заметил, как Кико подает хозяину сигарету, а тот берет, не глядя на него.

###

Вышел я уже в ночь, быстро, по-осеннему спустившуюся на город.
Западная, черно-синяя часть неба поблескивала робкими звездами, а на востоке между полосками тихих плоских облаков еще синел последний свет заката. Город засыпал — и без того нечастые на его улицах машины пропали совсем, редко-редко встречались прохожие, да приглушенно бухала танцевальная музыка в ночных заведениях, мимо которых я шел; улицы холодно освещали бело-голубые фонари. На одном из перекрестков у тротуара стоял полицейский автомобиль — и кокарда на фуражке слабо блеснула, когда патрульный поглядел в мою сторону.
О, нет, не тревожтесь, сержант. Вы же видите — идет какой-то паренек; походка у него прямая — он не пьян и не нанюхался; он не спешит, не озирается, он не торопится побыстрей пройти вашу зону обзора — он совсем не подозрителен. Более того — он сам готов к вам подойти с вопросом.
— Добрый вечер! Скажите, как мне пройти на Инженерную, семь?
Стекло в дверце машины опустилось; полицеский выглянул, внимательно посмотрел на меня из-под черного лакового козырька фуражки — твердое, скуластое, гладко выбритое лицо, нос с горбинкой; рука в никелированном браслете указала направление.
— Отсюда два квартала и налево; сразу будет этот дом. Парень, а у тебя есть документы?
Начинается... Впрочем, никакой нормальный дом Жасмин мне и не мог порекомендовать. У колдунов — тем более таких — не бывает добрых приятелей. У них лишь вольные и подневольные пособники.
— Да; пожалуйста.
Сержант сунул мою карточку в прорезь определителя под приборной доской; пока машина жевала информацию и сверялась с памятью далекого компьютера, я осторожно прощупал сидящих в машине — пара амулетов легального изготовления, пара нелегальных, сами — чистые на колдовство. А проверить меня вот так же, быстро, они не сумеют.
Документики Вереск мне достал что надо — на них сломаются и столичные криминалисты.
— Извини за беспокойство, — вернул карточку сержант. — Все в порядке. А... тебе действительно надо идти по этому адресу ночью? может, лучше утром?
— Нет, мне назначена встреча.
Кажется, я вырос в глазах сержанта.
— Оо, тогда другое дело. Удачи!
Инженерная, семь. Особнячок стандартной постройки, похуже, чем у Жасмина. Ни собаки, ни зеленой ограды. Чахлые цветы на клумбе, как на надгробном холмике. Ну еще бы — ведь на табличке выгравировано: «Альберт Гейер, государственный эксперт».
Тут и собаки никакой не надо. А вот домофон — обязателен; такой человек не станет выходить из дома по звонку от ворот.
— Кто вы? — неприязненно спросила коробочка у входа. — Назовитесь.
«Мы — свои люди, — подмигнул я домофону, — мы зовемся не по именам! в нашем кругу это не принято...»
— Меня зовут Угольщик, добрый вечер. Я от Жасмина, господин Гейер.
Коробочка щелкнула и умолкла — как будто человек на том конце провода поспешил прервать связь, пока не вырвалось какое-нибудь слово вроде «О, ч-черт!..».
Меня не ждали. Я — сюрприз от Жасмина.

###

Улыбка некроманта была слишком сладкой, чтобы я в нее поверил. Рад он мне, как же... Конечно, я могу у него переночевать! о чем речь! кофе? сейчас будет кофе! присаживайся, Угольщик, и будь как дома!
Он боялся меня — меня, безымянное ничто с самозванным прозвищем, тощего и смуглого чернявого юнца в дешевой куртке, брюках c сезонной распродажи и туфлях «желтого» пошива. Губы его резиново улыбались, как у маски в кукольном телесериале, а маленькие глаза буравили меня, пытаясь просверлить насквозь. Молодой, но худой и сутулый, в нарочито престижном домашнем халате — типичный колдунишка-неудачник, с первых детских штучек выданный столь же боязливыми родителями властям, обученный в закрытом интернате, выбравший самую несложную, но внешне таинственную некромантию. Вереск называл казенных некромантов — «падальщики».
А кто я? посланец страшного Жасмина. Неизвестное, новое лицо в обойме садовника. Жасмин пошутил, послав меня сюда без предупреждения; уж такие шуточки у колдунов — только мало кто этим шуткам радуется, кроме них самих.
— Хочешь — посмотри пока телевизор. Я скоро.
Рискнет он подсыпать что-то в кофе или нет? вряд ли. Побоится.
Я молча кивнул и бухнулся в удобное, мягкое кресло; взял пульт — что там у нас по ящику? Недалеко уже полночь с выступлением президента. Клен и Вереск не включали ящик в полночь — чтобы экран не вклинивался в нашу дружескую деловую атмосферу, не разбивал наше маленькое единство на трех выпученных видиотов. Но я защищен. Можно поиграть с президентом в гляделки.
— Ты можешь звать меня Фонарь, — уже оправившись, панибратски предложил Альберт, располагая кофе на журнальном столике. — Послушай, Угольщик, ты как-то скверно выглядишь — может, поспишь?..
Еще бы не скверно. Всю прошлую ночь, считай, без сна, весь день по городу, ужин у Жасмина и подвал. И то, что в подвале.
— Я еще помучаюсь немного, — отозвался я сквозь зубы. — Хочу заснуть — как провалиться. Я был в музее у Жасмина.
— А! — понимающе кивнул Фонарь, и в голосе его послышался оттенок не боязни — уважения. Наверное, и впрямь большая честь войти за железную дверь в доме садовника. — Там есть и мои работы.
— Я заметил. Сторож — тоже твой?
— Да, — улыбочка Фонаря стала гордой. — Причем заметь — легальная работа. Гарантия — пять лет.
Только вот так, среди своих, можно узнать, что часть легальной нежити оживлена в обход закона. Газеты бы до хрипа верещали, получи они такие сведения — но перед репортерами Фонарь будет молчать.
А Жасмин, значит, лицензии не имеет — иначе бы они смело мастерил игрушки для себя. Абсолютный нелегал под крылышком судьи и прокурора. Вот вам и «строгий контроль закона над паранормальными явлениями». Действительно, куда уж строже...
— Мне кукла-деревяшка у него понравилась, — красиво закурив, я откинулся на пышную спинку кресла. — Это получше сторожа. Страшная вещь.
Фонарь не обиделся; даже скрытой обиды в голосе не прозвучало — скорее почтение к человеку, изготовившему куклу.
— Работа мастера! материал взят с подлинного пепелища — он показывал тебе? там, за рекой? там была община этих буратино — очень приличные ребята, я кое-кого знал из них — и вдруг...
Глядя на него с веселым любопытством, я замер, боясь пропустить хоть оттенок, хоть какой-то намек в голосе — вдруг он выдаст, что знает нечто о пожаре?..
Фонарь развел руками с гримасой недоумения:
— ...ба-бах! Кто видел — говорят, это было как огненный шар; их общежитие лопнуло огнем. Даже подойти было нельзя — такой пожар. Пожарные приехали через семь минут, но тушить было уже некого. Только мертвое дерево местами устояло.
— Емкость с бензином рванула? — предположил я.
— Сжиженный помойный газ, — уточнил Фонарь. — Большой баллон. Они ведь чокнулись все на натуральном и природном; им привозили эту гадость с метан-тэнков. Запаслись на свою голову.
Версию о взрыве баллона с метаном я не только слышал, но и читал — Вереск показывал мне вырезки из «Хроники катастроф». Неосторожное обращение с горючим. Неисправная электропроводка и все такое прочее. Бедные буратины! и бедные читатели, которым эту версию скормили. Кто-то обмолвился, что метан не дает ТАКОГО горения, но его быстро замолчали. К чему споры и раздоры?
— С точки зрения моей профессии, — разглагольствовал Фонарь, довольный, что нашел интересную нам обоим тему, — такое пожарище неперспективно. Из пепла ничего не воссоздашь! только ОЧЕНЬ БОЛЬШОЙ, — он подчеркнул, — специалист может найти в неживых предметах — в мебели, деталях интерьера, бытовых предметах — запечатленную боль, мысли, взгляды, и выделить их в живом виде. Жаль, это не годится для расследования.
— Но годится для работы, — гнусно улыбнулся я, и Фонарь понимающе рассмеялся:
— Еще как!.. я надеюсь увидеть куклу в завершенном виде.
Мы принялись приятельски болтать о нежити, об искусственных существах, о призраках десяти категорий; мне с прошлой жизни многое было известно — да и, честно сказать, любой парень моих лет поверхностно знает все это по открытым публикациям. Колдовства как такового мы не касались — практикующим колдунам неприличны праздные беседы об Искусстве, и я, не раскрываясь, мог сойти за сведущего.
Дошло и до господина президента — о нем вспомнили без четверти двенадцать, под гулкий удар напольных часов. Тут мы могли громко говорить все, о чем простые граждане говорят украдкой или намеками. Кому же, в самом деле, как не нам, гордиться тем, что НАШ ЧЕЛОВЕК встал во главе государства! Мало ли как его называют помошники и высокие гости — он для нас Повелитель Дождя и Тумана. Весьма средний колдун, но с небесной водой он неплохо работает, погоду может в одночасье испортить. Главный предвыборный лозунг его был: «При мне поля зазеленеют!».
Фонарь переключил ящик на первый канал — и почти сразу пошли чарующие заклинательные титры, психомузыка и знаки погружения в транс. Некоторые от этого балдеют и нарочно смотрят президента вместо выпивки; нам же такие заморочки безвредны. После нагрузки появился Сам — немигающие глаза, медленный глухой голос... если ты попался на музыку, загрузился, «поплыл» — слышится нечто мудрое, возвышенное, а если проскочил вводный транс, слышишь: «Анн гианн кэа... Каинн маа-ланн...». Дешевый трюк гипнотизеров, но усилители передающих станций и охват по всей стране раздувают его до уровня всесильного колдовства.
«Где же ты был со своим дождем, сволочь, когда они горели?.. — думал я, стараясь не моргать — глаза в глаза с этим, на экране. — „Гасить огонь — мое призвание“, да? только гасить ты и можешь! морочь дураков — а меня тебе не погасить, ты понял?».
Нет, без толку. Его взглядом не возьмешь — у него семь степеней защиты и столичный головной ИПИ в помощниках. Ему пять раз на дню подзаряжают ауру, чтоб не потухла. Можно только проверить себя — как ты, крепок ли против профессионалов из столицы? многие наши в регионах балуются этим на манер гимнастики.
Фонарь сосредоточен; замер, сузив застывшие глаза. Он хочет туда, к кормилу власти. Все хотят туда. Как пить дать, он уверен, что не будет лишним в аварийной группе элитарных некромантов, которые — случись чего — сделают тело президента шевелящимся и говорящим, чтоб тело дотянуло до ближайших выборов. А может, и возьмут его, чем черт не шутит... Он умеет бояться старших и сильных; это главное достоинство мелкой сошки.
Интересно, как его зовет Жасмин? Фонарик? Фонарик, посвети-ка мне сюда...
— Крут! — однозначно тряхнул головой Фонарь, когда президент сгинул с экрана и пошли знаки выхода из транса. — Но можно было бы и пострашней сценарий написать...
— Что они в страхе понимают? — фыркнул я. — Ни намеков, ничего... Даже я бы написал сценарий лучше, а уж Жасмин...
— Он ничего не просил передать? — как бы невзначай Фонарь осмелился проникнуть в мою скрытность.
— Нет, — я зевнул. — Я по уши набрался — музей, потом господин Туман... Пора баиньки.
— Таблетку? — спросил он, как знаток знатока; с таблетками сны ярче. Я покачал головой:
— Это для простых ребят. Учитель говорит — сон должен быть естественным.
Поревнуй, Фонарь! Ты, с дипломом и лицензией, ходишь у него в пособниках, а я — зову его Учителем!..
— Ну, Угольщик, приятных сновидений! — с кислинкой улыбнулся он. — Как говорится — закрывайте глазки и смотрите сказки.