Ночной Ветер

Село Красное

А какие у нас места! вы только взгляните — воздух, земля и простор! и это, знаете, неспроста — тут богатейший чернозём, будто оазис, а вокруг — всё тощие пески. Недаром же наше село зовётся Красное, а деревни рядом — Голая Пустынь, Бесхлебное, Тощево и Разориха.
А церковь? колокольня — как Эйфелева башня! звон вёрст на пятнадцать было слышно, семь деревень к нам молиться ходили, а в самом Красном народу жило две, не то три тысячи, вот как!
Тут всё сама история; где ни копни, куда ни глянь — исконная Россия! Во-он — где водонапорная башня набок скосилась — в той стороне деревенька Баскаково. Там ижеславский князь Глеб ханского баскака зарубил, чтоб впредь непомерной дани не требовал и догола народ не обирал. Дурак был тот баскак — за данью лично сам ездил, рискуя жизнью; умный окопался бы в райцентре или в Москве, и недоимки собирал бы дистанционно, по телефаксу, как сейчас — придёт бумага сверху: «Разорить дотла, село с землёй сровнять а скот и девок в Турцию продать в счёт задолженности по ленд-лизу», а с кого спросить, кого рубить, если враг на том конце провода за тыщу вёрст сидит?..
А баскака потом к двум привязали и вскачь по полю растерзали, чтоб и духа его здесь не было, чтоб и имени его не осталось. Чужаков даже мёртвых земля не принимает. Зато свои — все тут, им земля — родная, пухом стелется.
Скажем, здешний барин граф Ендолов, фаворит Екатерины — в своей усадьбе на Ивана Купалу является, и даже днём. Екатерина-матушка, когда его сменила, в утешенье ему Красное отписала и, говорят, даже навещала здесь инкогнито и денег дала на усадебную Казанскую церковь. Вон и церковь белеет — вон, на краю парка, на взгорье. Ампир! работа самого Баженова!.. нет, ниже — это не замок, это скотный двор такой, псевдоготический. Там, кстати, барский конюх на вожжах удавился и вечерней порой видно, как он висит — его граф в солдаты сдать хотел за любовь к своей актрисе.
Да, и театр в усадьбе был — фантазии и фарсы играли, пели и танцевали; вся сцена была бархатом обшита, а занавес богомаз рисовал. Но я про графа — так вот, является он, и с ним все мужики, которых при нём насмерть запороли. Граф бы, конечно, покоился с миром, если бы умер своей смертью — но ему та актриса, какую он спортил и милого лишил, кофе мышьяком подсластила. А сама — в колодец. Могу туда сводить — колодец весь осыпался, но слышно, как она там стонет.
Нет, та чудная роща — не колхозный сад, а парк в английском стиле. И там не ямы, а в прошлом проточные пруды. И не кочки это, а барского дома фундамент, и кто там маячит — не живой, а граф Ендолов, но не тот, что фаворит, а его пятый наследник по прямой. В семнадцатом году мужики двери в усадьбе брёвнами подпёрли и графа — с чадами, домочадцами и с французской гувернанткой — спалили огнём. Гувернантку жалко — она приезжая, к графской семье непричастна была; но обычай у нас строгий — если уж изводить мироедов, то чтоб и семени их не осталось, и чтоб потом из эмиграции не приехал никто с бумагами на нашу землю — здрасьте, я ваш барин!
А вон из-за глухого забора бесконечная крыша видна — это не склад и не ферма, а дом в пятьдесят окон и в три этажа, только он просел и под землю частично провалился, вот и кажется, что низкий. На скорую руку ставлен, гнилым тёсом крыт — зерно там мокнет, свиньи дохнут — вот и бросили его. А что из-за забора жуткая чёрная голова лезет — так это русский капитализм во всём своём неприглядном безобразии. Промышленник Балашов — жилец этого дома — из земли вышел... Что творил — страсть! Железную дорогу три раза по одному месту клал, в болоте золотую жилу нашёл да акционерам продал, потом Народный банк открыл, со вдов и сирот капитал собрал — и себе в карман. Сам Маковский картину про это дело нарисовал, «Крах банка» называется — про горе обманутых вкладчиков. В селе Гусе завод металлургический построил, рельсы ковать; мужики там мёрли как мухи, в котлы падали. А у нас дом — как вокзал! — завёл и забором обнёс, чтоб никто его жизни не видел. Он сюда, говорит, своих должников на пиры возил, сам их судил, сам казнил и в том саду зарывал. Так туда теперь и днём никто не ходит — схватит, за копейку задушит, а копейку ту — съест.
А вон, вон, глядите — из кустов с ружьём вышел! думаете охотник? как бы не так — комиссар продразвёрстки товарищ Янкаускас собственной персоной. Доразверстался — и мёртвый всё бегает, вынюхивает, где зерно зарыто. А если обождать немного — за ним выбегут пятеро мужиков с вилами. Они его теперь до Страшного Суда гонять будут, чтоб не забыл, как у людей последнее отнимать.
Да, и вон тот, что скачет — тоже призрак... Вы, я смотрю, уже освоились — сразу их отличаете. Далеко, погон не видно — но я и без бинокля знаю, это капитан Ордынцев, ирод наш Янкаускасу в пару. И порол, и вешал за Бога, Царя и Отечество, и аграрные беспорядки картечью усмирял, пока его косой не посекли в удобную минуту. Вот так, один верхом, другой бегом — на ходу свои геройства вспоминают, а остановиться не могут — под ними земля горит.
Женщина? где? а-а, это там поп Василий развевается, вылез ворон с колокольни погонять... Старенький покойник, ветхий, труха одна — а всё является. Он в бозе почил мирно, но куда деваться, если проклят! Капитана Ордынцева на усмирение благословил, потому и проклят. Но силён старик, это у него не отнять — приехали из города гробокопатели, склеп его разломали, прах потревожили и серебряный крест спёрли, а он их таким словом проводил, что они все четверо насмерть с моста навернулись. Если ночевать у нас задумаете — сами увидите, как они свой «уазик» из реки тянут; тянут-потянут, вытянуть не могут, и к утру с машиной вместе опять в омут, передохнуть.
Да-а, и свежих привидений тут полно, но эти всё больше по пьяному делу. Тот комбайн в поле, к примеру — не настоящий. Комбайнёр ужрался в ноль и выпал из кабины, его и загребло, руку и голову оторвало. Ходит теперь, ищет свои детали... Вон — в стогу сгорел, прикуривая спьяну, вон — уснул в бурьяне, трактор его переехал, а вот, что вдоль лесополосы тащится — в буран замёрз, пока от трассы шёл. Ну, и пяток там-сям на сучьях качаются, от тоски удавившись.
Время такое пришло — вроде и бар с розгами нет, и комиссары с ротмистрами экзекуций не устраивают — воля! — а как уходил урожай в Москву, будто в прорву, так и уходит, как платили шиш — и оно всё так же, а от тоски одно лекарство — водка. Так посидит-посидит человек, хлебнёт для храбрости — и в петлю.
Живые люди? нет их тут, всё призраки одни и наваждения кругом, куда ни плюнь.
Страшно ли одному здесь жить?.. Теперь не страшно. Раньше тоскливо было, конечно, хоть волком вой; пил я по-чёрному, пил-пил — ну, и того... С тех пор и не боюсь.
Что — «того»? Повесился я, как вы не поймёте... я же вам русским языком сказал — нету живых здесь, ни души.
Красное село — мёртвое.

Вернуться на страничку прозы